ельзя сказать, что Аскеров не чувствовал ненависти, окружающей его плотной удушливой аурой, пробивающейся в его легкие сквозь завесу лести и очковтирательства.
Его ненавидели многие. Ненависть окружающих тяготила его, но не могла подвигнуть к желанию стать лучше или мягче в общении с людьми. Наоборот, к тем, чью ненависть он ощущал кожей, словно жар, несущийся от раскаленного добела железа, к этим гордецам он тотчас начинал относиться еще резче и жестче, чем до того. Казалось, ничто не могло тронуть его донельзя зачерствевшее, уплотнившееся от жизненных встрясок до твердости стальной болванки сердце. Он мог притвориться благожелательным, мог казаться дружелюбно настроенным — но это была всего лишь маска. Маска, предназначенная тем, кто плохо его знал и мог попасться на крючок лицемерного благодушия Аскерова — попасться, чтобы навсегда остаться на этом крючке трепещущей, в страхе открывающей безмолвный рот рыбешкой…
В молодости, еще только войдя в дом хозяином, он был очарован семейной легендой и в глубине души надеялся, что именно ему написано на роду найти княжеские сокровища, исчезнувшие в жадных ручищах огромного дома, старого каменного скряги, на долгие и долгие годы. Но все его попытки перехитрить этого скрягу и обвести его вокруг пальца успеха не имели. Дом величественно хранил свою тайну, усмехаясь в пышные зеленые усы посаженного Аскеровым плюща, разраставшегося по мере того, как таяли надежды хозяина на скорое обогащение.
Постепенно Аскеров прекратил попытки найти клад, признав свое явное поражение. Он стал задумываться о жизни. Когда останавливалось бесконечное колесо безумной гонки его бытия, колесо, в которое он попал волею судьбы и обстоятельств — водоворот деятельности, в центре которого он вращался, управляя районом, распоряжаясь людскими судьбами, распределяя материальные блага, награждая, наказывая, выговаривая, увещевая, крутясь в занудном вихре пленумов, конференций, собраний, налагая взыскания и подписывая распоряжения, пламенея в справедливом гневе и порой цепенея в смертельной тоске, — когда стихало биение сердца в томительной тишине пустынного дома, он словно отключался от самого себя. И он задумывался о себе, как о постороннем человеке, жестко и беспристрастно оценивая как бы со стороны свои дела и поступки. Он судил и осуждал самого себя. И каждый раз вспоминал свою первую ошибку, которая, будучи лишь нелепой случайностью, стала первым звеном бесконечной цепи других поступков, уже осознанных в своей неотвратимой ясности…
Еще до своей женитьбы, отслужив в армии положенное время, он вернулся в свой район, расположенный в предгорье, с лесами, в которых водилась кое-какая живность. Тем же летом он поступил в университет. Вернувшись ненадолго домой после успешной сдачи вступительных экзаменов, он провел несколько дней в доме своего дяди Ахмедина. Дядя пригласил его поохотиться на куропаток. С ними пошел сын Ахмедина, Гасан, ровесник Расула. Как тут было не похвалиться приобретенной в армии меткостью в стрельбе! В азарте охоты Расул потерял всякую осторожность и сам не понял, почему вдруг вышло так, что вместо куропатки на землю упал его родной и горячо любимый дядя…
Гасан, с которым Расул был дружен с детства, слыл недотепой и во всем подчинялся двоюродному брату. И теперь, когда случилось несчастье, он понял одно — все произошло случайно, Расул не виноват. Расул умный, ему нельзя в тюрьму, он должен учиться. А он, Гасан, пока посидит в тюрьме за Расула, а потом Расул поможет устроиться в жизни и ему, Гасану. Конечно, понял все это он не сам, а с помощью Расула, но конечный результат от этого не изменился — Гасан взял все на себя и ни словом не обмолвился об истинном виновнике несчастья даже своей матери.
Отец Расула, Аскер, будучи посвященным сыном в эту историю, посоветовал ему не показываться дома до окончания учебы, а после получения диплома постарался спровадить подальше, посватав для него дочь своего друга, Султамурада. Он опасался, что второй его племянник, узнав правду, объявит Расула кровником, посеяв раздор между родственниками. Он не ошибся в своих предположениях — со временем правда вышла наружу, Гасан признался кое-кому, что сидит за другого, но Расул уже тогда был недосягаем для мести.
С тех пор душа Расула непоправимо замерзла для лучших чувств. Он уяснил, что творить зло можно безнаказанно. Нужно лишь с умом за это браться: немного хитрости, ловкости, проницательности — и успех обеспечен. А козла отпущения найти нетрудно — дураков навалом везде. Первое зло окрасило стены его души словно печной сажей, и теперь любая другая краска скатывалась с нее, как вода. Он переступил через правду, оказавшись на стороне зла, он сжег за собой мосты — и теперь никакое сожаление, никакое раскаяние не помогло бы ему вернуться обратно. И он жил на этой своей черной стороне, с тоской оглядываясь назад, на детство, проведенное в нищете, но такое безоблачное… И, как невозможно было вернуться туда, как невозможно было отменить ту роковую охоту, взметнувшую облако черного порохового дыма над всей его жизнью, так невозможно было и сейчас изменить свою судьбу, отменив взятый маршрут, повернув вспять дорогу, ведущую к пропасти и заставив ее идти в противоположную сторону, к сияющим снежным вершинам…
В один из черных своих дней, когда неудача за неудачей, неприятность за неприятностью сумели-таки выбить его из привычной колеи, когда сидел он мрачный и злой, подобный только что потухшему вулкану, усеянному собственной золой и посыпанному собственным пеплом, и, потягивая из граненого стакана виноградное вино, отгоняя от себя навязчивые мысли о возможных последствиях деятельности комиссии, проверявшей очередной донос — он начал думать о беззаботной жизни, которую могли подарить ему княжеские сокровища, спрятанные в доме. Бросить все, уехать куда-нибудь в Сочи или Сухуми, а то и в Турцию податься — у него и там имелась родня, — он размечтался, как мальчишка, он грезил, улыбаясь самому себе и тем картинам, которые рисовало ему разогретое вином воображение, и словно все его несчастья отступили куда-то в тень, растворившись в сером тумане наступивших сумерек.
На небе загорались звезды — их блеск показался ему блеском вознесенных на небеса алмазов, рубинов, сапфиров и прочих драгоценных камней, занимавших его разгоряченные мысли. Мир начал медленно, плавно раскачиваться перед ним, поворачиваясь в его захмелевшем мозгу вокруг своей оси. По мановению волшебной палочки его внезапной прихоти, с помощью магического рычага внезапно начавшегося приступа ясновидения со скрипом двинулось куда-то назад, в далекое прошлое колесо времени, разверзлась земля, обнажив тот роковой вечер столетней давности, залитый бледным лунным светом и покрытый ярким лаком легенды. Он видел разбойников, входящих во двор — вот двое хозяев отворяют тяжелые ворота, трое мужчин спешиваются, ведут во двор усталых лошадей, говорят о чем-то с хозяевами. Говорят повелительно, тоном, не терпящим возражений — совсем как он, Аскеров.
Опустив голову на руки, он медленно и неотвратимо входил, вливался дымящимся джинном в тело одного из разбойников-абреков, воплощался в биоэлектрические импульсы его мозга, хозяйничал в его мерзкой душонке, вздрогнувшей от сопротивления появившейся невесть откуда, из неведомых глубин времени темной и грозной силе. Почти реальная картина, усиленная множеством подробностей, разворачивалась перед его мысленным взором. Лица разбойников виделись ему словно подернутыми легким туманным флером, но все остальное он разглядывал с интересом посетителя музея: черкески с газырями, папахи, кинжалы с богато инкрустированными рукоятками, старинные ружья.
Он разглядывал «себя» — того, в кого он обратился на минуту, разглядывал словно в зеркале таинственной перемены в своем жизнеощущении, — из-под косматых черных бровей сверкают черные глаза, безжалостные, по-змеиному холодные глаза прирожденного убийцы. Вот грабители открывают коробку с драгоценностями, разглядывают их, жмурясь от ослепительного блеска, перебирают в руках, дрожа от алчного восхищения… Что творилось в этих порочных душах, наполненных до отказа фимиамом наслаждения от сиюминутного обладания несметным сокровищем? Аскеров почувствовал в собственной крови мощные токи этой страсти, поднимающейся к сердцу глухими, короткими толчками, не оставлявшие ни малейшего просвета для мелькнувшего сожаления или раскаяния, для любого другого чувства — вся его сущность была грубо брошена на алтарь этой всепоглощающей, нечеловеческой страсти.
И, как порыв ветра, внезапно и властно ворвавшегося в храм, беспощадно исковерковавшего, разметавшего эту страсть вокруг алтаря, — открылась дверь. Из-за нее появилась женщина с кувшином воды. Вода? Кому сейчас нужна вода? Разбойники оборачиваются к женщине, нечаянно оборвавшей оргию чувств зрения и осязания, они кричат на нее, грубо выталкивают за дверь. Расул спокоен. Он не смотрит на перепуганную женщину, на разъяренных товарищей. Его взгляд прикован к сокровищам, на которые в данный момент никто не смотрит. Он протягивает руку — и вещица, услаждавшая его взор более других, исчезает в одежде. Будь что будет…
Аскеров так ясно увидел эту картину, испытав в этот момент настолько сильный шок, что по телу его пронеслась судорога, вернувшая рассудок к реальности. Он поднял помутившийся взгляд, вперив его тяжелым наконечником копья в стену веранды, вернувшуюся на прежнее место. А что, если так и было? Что, если предмет, ловко украденный разбойником у своих, так и остался сокрытым в тайниках его одежды, и до сих пор покоится в могиле рядом с его грешными костями?
Буря чувств и эмоций в груди Расула Аскеровича наконец нашла выход. Глядя на взошедшую луну, издевательски улыбавшуюся ему с небосвода, он допил последний стакан, пошатываясь, встал из-за стола. Взяв фонарь, он вышел из дома, заглянул в низенькую пристройку, где хранился садовый инвентарь, выбрал лопату поострее и направил свои стопы в сторону аульского кладбища.
Разбойников, родство с которыми так никто и не решился подтвердить, дабы забрать тело для погребения, похоронили за пределами кладбища, поставив над могилами два нетесаных камня. Определив по положению камней, как должны располагаться тела под покрывалом густой травы, не оставившей даже намека на границы могил, Аскеров взялся за раскопки.
В трезвом состоянии и здравом рассудке он никогда не решился бы на осквернение чьей бы то ни было могилы, но энное количество выпитого вина и поистине безграничное раздражение, вызванное осознанием собственной беспомощности перед лицом всемогущего рока, бессилия утопающего в безжалостной реке стечения обстоятельств, способных низвергнуть его из кресла главы района прямиком в грязь и смрад тюремного заключения, подвигли его на столь безрассудный поступок.
Он копал с такой яростью и отчаянием, будто там, на дне могилы, лежали не кости давно истлевшего и всеми позабытого мертвеца, а ключи к его собственному спасению. Без устали, забывая вытирать пот, заливающий глаза, струящийся за воротник, он неистово работал, соизмеряя с силой удара лопаты о бутовый камень силу своего гнева, яростного недовольства собой и превратностями судьбы, разрывая, разбивая на части собственное «я», изгоняя из сознания нечеловеческое напряжение последних лет, испещривших страницы его жизни многочисленными вопросительными и восклицательными знаками, вместо которых можно было без всякого ущерба для смысла поставить одно огромное и такое многозначительное многоточие…
И, когда наконец его лопата вывернула из смеси песка и камня человеческую кость, он приостановился, Он вытер лоб рукавом, поставил поближе фонарь и опустился перед костью на колени. Бережно отгребая руками камни, по сантиметру, по миллиметру обнажил весь скелет. Скелет человека, державшего когда-то в страхе всю округу, внушавшего трепет ужаса одинокому путнику, завидевшему впереди возникший словно из-под земли силуэт черного коня и всадника с занесенным кинжалом — теперь это была лишь горстка костей, неспособных напугать даже ребенка.
Все волнения куда-то отступили, уступив место холодному любопытству. Аскеров внезапно протрезвел, наконец осознав, что творит. Но даже это не заставило его повернуть обратно. Наоборот, теперь он больше, чем пару часов назад, жаждал довести дело до конца.
Видение не обмануло его. Вскоре пальцы Аскерова нащупали предмет, формой напоминавший большой перстень. Очистив предмет от грязи, Аскеров поднес его ближе к свету фонаря. И в этом скупом призрачном свете чадящего, колеблющегося желтого пламени за закопченным стеклом «летучей мыши», в его чахоточном луче кровавым жутким сполохом разъяренного, растревоженного бесцеремонным посягательством на почти вековой покой огня, открывшимся миру красным глазом дьявола загорелся рубин в разинутой пасти золотого льва, в виде которого был выполнен украденный у мертвеца перстень…
Глава 4. Эльдар
Дети Аскерова, Эльдар и Наида, не были дружны между собой. Разница в возрасте и различие характеров привели к тому, что они даже избегали друг друга, насколько это было возможно. Безграничная любовь отца и ненависть мачехи сыграли злую роль в их жизни — оба стали слишком независимыми, слишком недоверчивыми к людям и слишком замкнутыми.
В детстве Эльдар очень болезненно пережил смерть горячо любимой матери. Его психика, и без того слишком ранимая, с этим событием значительно пошатнулась. Он смотрел на всех, и на отца в том числе, этаким ни во что не верящим и все презирающим волчонком, готовый запустить зубы в руку, протянутую ему для дружбы и помощи, и по-настоящему общался только со своим сверстником Ашером, с которым дружил чуть ли не с пеленок.
Появившуюся в доме первую мачеху, Загиду, он принял в штыки, родившуюся вскоре Наиду называл не иначе как «подкидышем», несмотря на грозные нотации отца, пока не свыкся с ее существованием, как с некой неприятной неизбежностью. Гнетущая атмосфера взаимной нетерпимости в доме, в немалой степени накачиваемая самим Эльдаром, отражалась на нем сильнее, чем на всех остальных, вместе взятых. Воображая, что отравляет существование своим «врагам», он изводил самое себя, не сознавая, насколько может быть опасна выбранная им военная тактика для его собственного душевного здоровья.
Он унес к себе в комнату единственную увеличенную фотографию матери, превращенную местным художником в размалеванный всеми цветами радуги портрет, без разрешения отца забрал себе некоторые ее вещи — шкатулку из-под украшений, четки, пластмассовый гребень, несколько фотографий из семейного альбома. Как некий фетишист, он был способен часами сидеть в своей комнате, перебирая эти предметы и вспоминая о матери — о днях, проведенных рядом с ней, о ее улыбках, смехе, о сочных поцелуях в щечку, от которых тогда Эльдар отбивался, как мог, хмурясь и демонстрируя свою мужскую гордость и независимость.
После смерти Загиды он несколько успокоился и оттаял — настолько, что почти признал за человека маленькую Наиду, лишившуюся матери, как и он. А когда в доме начала хозяйничать Азра, он призвал Наиду к себе в союзницы, подсказывая и нашептывая ей, что нужно делать, чтобы злая мачеха убралась из дома. Но Азра оказалась на редкость стойкой. Обеспеченная жизнь в доме Аскерова, высокое положение мужа, зависть подруг заставляли ее скрепя сердце и скрипя зубами сносить все, что выпало на ее долю в этом доме.
С годами ненависть Эльдара к чужой женщине, занявшей место его матери, не то чтобы угасла, но ушла в глубокое подполье, ничем до поры до времени не проявляясь. Он даже позволял себе время от времени по-доброму пошутить с Азрой, что дало ей повод думать, будто старые распри забыты и Эльдар относится к ней вполне терпимо.
Но с Наидой она была по-прежнему на ножах. Ненависть Наиды с годами даже усилилась, с тех пор как однажды на большом празднике она, стоя на площади в толпе, собравшейся на концерт местной самодеятельности, случайно подслушала болтовню двух аульских кумушек, любительниц перемывать косточки всем, кто в данный момент попадается на глаза или на язычок. Женщины, глядя на разнаряженную Азру, стоявшую рядом со своим представительным мужем, шушукались о том, что Азра-де отравила свою предшественницу и всевышний непременно ее когда-нибудь покарает. Не помня себя, Наида убежала с площади и, запершись в комнате, долго оплакивала несчастную судьбу своей матери. С того дня ее вражда с мачехой из скрытой фазы перешла в открытую. Азра платила ей той же монетой.
В доме на горе за высокой каменной стеной под тонкой кожей равнодушия, под пудрой безразличия и румянами взаимной любезности кипел и плавился тугой клубок темных страстей, исподволь, медленными каплями высасывающих жизнь из его обитателей. Это была черная пропасть, дна которой нельзя было достичь, а глубину — измерить. Словно змея, пожирающая свой хвост, бесконечная ненависть пожирала самое себя, крутясь в замкнутом пространстве, самый воздух которого был пропитан запахом душевного тлена и разложения.
Темная власть легенды, тяготеющая над умами, призрак несметного богатства, опутавший души своими липкими щупальцами, сделали свое дело — дети, так же как и взрослые, неустанно искали клад. Надежда сменялась разочарованием, радость от удачной мысли — унынием и отчаянием безнадежности. Поглощенный этой идеей целиком, Эльдар вел поиски годами. Убедившись в бесполезности изысканий, которые велись наобум, как придется, он составил детальный план дома и начал уже целенаправленное прочесывание и простукивание всего домовладения.
На это занятие он отвел в день определенные часы и неукоснительно соблюдал назначенное время, не теряя из него ни минуты. Не было в доме ни одного предмета, который он не подержал бы в руках, не было ни одного сантиметра стены пола или потолка, в который он не стукнул бы своим молоточком из набора для выпиливания по дереву. Этот набор выписал ему отец, надеясь, что сын отвлечется наконец от мании кладоискательства. Набор остался нетронутым, в том же состоянии, в каком он прибыл из посылторга, один лишь молоточек, миниатюрный, с гладкой коричневой ручкой, неустанно трудился день в день, выискивая для напряженного уха своего хозяина тот единственный звук, не похожий на все остальные, звук, который Эльдар так жаждал и надеялся однажды услышать.
Отец сначала посмеивался над увлечением сына, которое и сам пережил когда-то, правда, в более легкой форме, и ожидая, что оно скоро пройдет, как прошло у него, затем начал раздражаться и в конечном итоге разгневался. К тому времени сын уже простучал весь дом изнутри и обратил свои взоры на наружную сторону. На фасаде под самой крышей он заприметил пустую нишу от выпавшего камня. Все попытки добраться до нее успеха не имели. Но на чердаке, как раз напротив того места, вдруг обнаружилась щель. Сам в нее Эльдар пролезть не мог, как ни старался. Тогда-то он и подумал о Наиде…
В день, когда Наиду с переломом ноги и сотрясением мозга увезла «скорая», Аскеров едва не поднял на семнадцатилетнего сына руку. Он был настолько близок к этому, что Эльдар почувствовал, как его постоянный подсознательный страх перед отцом в этот миг перешел в настоящий ужас. Несмотря на то, что отец не тронул его, он ощущал себя избитым морально, хлесткими и жесткими словами отца, и в тот же день дал обещание оставить свои поиски. Но слова он не сдержал. Оставаясь в доме один, он снова и снова принимался за свое. Между делом он оборудовал потайную дверь из своей комнаты на ту часть дома, в которой когда-то обитал непутевый его предок — охотник за сокровищами, и мог теперь беспрепятственно проникать на запретную территорию, когда вздумается.
После окончания учебы в школе он поступил в один из российских вузов на факультет журналистики. Эта профессия манила его обещанием возможности повидать мир. Ему уже грезились бесконечные перелеты из страны в страну, новые впечатления, сенсационные репортажи из зон стихийных бедствий, или, еще того лучше, с арен боевых действий, где он, вне всяких сомнений, покажет себя настоящим храбрецом. А потом, как следствие всего этого, всеобщее признание и слава. При этом неплохо было бы от чего-нибудь спасти мир и человечество. От чего — дело десятое, главное — спасти.
Всеми этими соображениями он делился со своим другом Ашером, и как бы между прочим звал его за собой. Но тот собирался пойти по стопам своего отца, врача-хирурга, и готовился поступить в медицинский институт. Спасать мир на пару с Эльдаром он почему-то отказывался.
Пути-дороги друзей, бывших почти неразлучными, надолго разошлись. Эльдар уехал в Россию, Ашер остался в столице республики, Картум-кале, «под крылышком у папочки», как презрительно отозвался о его выборе Эльдар.
Со второго курса его забрали в армию. Больше года он отслужил в одном из тихих российских городков, но в один прекрасный день за какую-то мелкую провинность угодил на «губу». В тот же самый совсем не прекрасный день в часть пришло распоряжение — выделить энное количество солдат для отправки в Афганистан. «Замели» всех, кто в тот день отбывал наказание вместе с Эльдаром.
В Афганистане он провел всего три месяца. После ранения в голову его комиссовали.
Родные едва узнали его. Похудевший, почерневший, он кричал по ночам, не выносил вида мяса, не хотел ни с кем разговаривать, запирался в своей комнате и часами сидел, ничего не делая, уставясь в одну точку, словно в этой точке сосредоточилась для него разгадка смысла его жизни. Он и сам не знал, думает ли о чем-нибудь в это время.
Скорее всего, он ни о чем не думал. В его сознании, как в высоком мраморном дворце, царила торжественная, ничем не нарушаемая, священная тишина. И только, возможно, где-то в подвалах подсознания шла мрачная грызня отвратительных черных крыс из-за иссохшего куска заплесневелого сыра его представлений о мире. А еще ниже, под подвалами, под домом, под всем миром неутомимо копошились могильные черви. Там было темно, сыро и горько, как в аду…
Он уже не хотел спасать этот мир. Он хотел этот мир погубить, и чем скорее, тем лучше.
Глава 5. «Невеста»
Но постепенно все это прошло. Настал день, когда Эльдар попросил за столом кусок мяса. Потом пришел день, когда он улыбнулся чьей-то шутке. И, когда он наконец отправился на свадьбу своего бывшего одноклассника и вышел там в круг танцевать, Расул Аскерович вздохнул с облегчением — сын возродился к жизни.
Той же осенью Эльдар вернулся к учебе. И все бы хорошо, но через два года он без видимой причины перевелся из одного российского города в другой, ничем не лучше и не хуже первого. Отец встревожился, он почуял неладное в неожиданном поступке сына. Причиной могла быть только девушка.
Когда Эльдар приехал домой на каникулы, отец попытался расспросить его, вызвать на откровенность, но сын лишь отшучивался. Прошел еще год. Не получив доказательств того, что у Эльдара возникли с кем-то серьезные отношения, Аскеров понемногу успокоился. Он решил, что у сына могли возникнуть с кем-то трения на прежнем месте учебы, вот он и сбежал. Характер у Эльдара был далеко не ангельский. Оттолкнувшись от этого предположения, Расул Аскерович решил, что пора начинать строить планы в отношении сына.
Однажды, приглашенные на свадьбу племянника одного из друзей Аскерова, Саадуллы, они с Эльдаром стояли в толпе и смотрели, как танцует в круге молодежь национальный танец под нехитрую мелодию зурны и барабана. Из рук в руки передавалась палочка. Танцующий выбирал из толпы понравившуюся девушку и, коснувшись ее плеча палочкой, отдавал ее девушке в руки. Пройдя с ней несколько кругов, парень уходил из круга, а девушка приглашала другого и отдавала ему палочку, и так до бесконечности.
Музыка была однообразной, зрители дружно хлопали в ладоши, отбивая такт. Все захлопали сильнее, когда в круг вышла семнадцатилетняя дочь Саадуллы, Зарема. За последний год она неузнаваемо изменилась, расцвела, и теперь многие признавали ее самой красивой девушкой в районе. На нее впору было заглядеться — черные миндалевидные глаза, точеный нос, полные яркие губы, матовая кожа, чуть тронутая смуглинкой, толстые черные косы, змеящиеся по спине. Парень, пригласивший ее, уже замешался в толпу, а она в одиночестве плыла по кругу, в нерешительности скользя взглядом по лицам парней, чуть ли не выскакивавших перед ней в круг. Затаив дыхание, все ждали, кого же она выберет.
Она остановилась перед Эльдаром, Словно колеблясь, все еще сомневаясь в выборе, она дотронулась палочкой до его плеча, зардевшись, вручила ему эту палочку с таким видом, будто это был не обыкновенный кусок дерева, а жезл, усыпанный драгоценностями.
Эльдар вышел в круг, не сводя глаз с девушки, раскрасневшейся то ли от быстрых движений, то ли от собственной храбрости. Звенела зурна, гремел барабан, зрители аплодировали все сильнее, и, опьяненные бурной атмосферой праздника и близостью друг друга, они закружились в огненном вихре танца. Казалось, не было на этой свадьбе пары красивее их.
Аскерову понравилось, как его сын смотрит на девушку, на которую, бывая в гостях у Саадуллы, он давно обратил внимание. Проводив пару одобрительным взглядом до третьего круга, он пробился к Саадулле, в задумчивости подпиравшего плечом стену веранды.
— Видел, как наши дети танцевали? — как бы между делом, небрежно спросил Аскеров.
Тот неопределенно махнул головой. Аскеров заговорил о другом. Но на следующий день, уже в рабочей обстановке, когда Саадулла зашел к нему по какому-то незначительному делу, он вернулся к этому разговору. После получасовых переговоров было заключено устное соглашение, в результате которого молодые люди, сами о том не подозревая, стали женихом и невестой.
Узнав об этом от отца, Эльдар промолчал, не выразив ни радости, ни огорчения. Зарема же, услышав эту весть из уст матери, в смущении убежала к себе и долго сидела, вспоминая двухминутный танец с Эльдаром на свадьбе двоюродного брата. Семечко, упавшее вовремя на благодатную почву, быстро проросло и пустило корни…Через месяц она уже не мыслила своего будущего без Эльдара.
Но о свадьбе пока не было и речи. Через год, когда девушке исполнилось восемнадцать, Аскеров осторожно заговорил об этом с сыном, но встретил неожиданный отпор.
— Зря ты это сделал, отец, — холодно произнес Эльдар, сверкнув глазами на отца. — У меня и в мыслях нет жениться на Зареме. А невеста у меня уже есть.
Аскеров опешил. Такого отношения к себе он от сына не ожидал. Мало того что Эльдар поставил его в неловкое отношение перед другом, — он еще не считал нужным делиться с отцом своими планами. Вот и сейчас вместо того чтобы как-то оправдаться, объяснить свое поведение, рассказать о девушке, которую избрал себе в невесты, Эльдар просто развернулся и ушел, оставив Аскерова стоять в растерянности посреди комнаты.
Оставшись в одиночестве, Расул Аскерович какое-то время кипел в справедливом гневе, но после некоторых размышлений решил оставить пока этот вопрос открытым и не возвращаться к нему до поры до времени, — мало ли что могло произойти у Эльдара с этой его «невестой». «В жизни всякое бывает» — мудро счел Аскеров, вынося решение ничего не говорить Саадулле — авось все само собой утрясется.
Но слухи, как водится, уже поползли по селению и вскоре достигли ушей Саадуллы. Ничем не показав, что самолюбие его уязвлено, он ни слова не сказал Аскерову, ожидая, что тот сам заговорит об этом и расторгнет помолвку их детей. Но Аскеров молчал. Между друзьями словно черная кошка пробежала, они стали реже встречаться, разговоры стали короче и суше. Судьба Заремы находилась в подвешенном состоянии. Отец не мог обещать ее руку кому-нибудь другому, пока Аскеров не скажет свое слово. Сам же он не решался разрубить этот узел, справедливо полагая, что сделать этого не вправе, пока ничего не известно наверняка.
Тем не менее о «невесте» Эльдара не было ни слуху, ни духу. Новоиспеченный журналист уже вернулся в район и стал работать в редакции районной газеты. «Невеста» не проявляла себя ни письмами, ни звонками — в общем, сохранялось полное впечатление того, что данная «невеста» не существует в природе. Правда, Эльдар пару раз ездил в город, в котором заканчивал учебу, но это еще ни о чем не говорило — он мог просто навестить друзей по старой памяти.
Расул Аскерович несколько раз откладывал разговор с сыном в долгий ящик, считая, что еще не пришло время, Саадулла молчал, видимо, основательно запасшись терпением — Зареме уже исполнилось двадцать. Договор все еще оставался в силе, разговоров о «невесте» не возникало. Жизнь в доме на горе текла размеренно и относительно спокойно. Но это было затишье перед бурей…
Для Заремы новость о «невесте» Эльдара, о которой по секрету всему свету в свое время поведала Азра, была первым серьезным ударом в жизни. До сих пор она проливала слезы лишь из-за «хвостов» по алгебре и вечного недовольства учительницы английского. Но на этот раз она поняла, что слезы могут быть действительно горькими — от слова «горе», едкими и прожигающими насквозь нежное, еще не успевшее обрасти броней ожесточенности сердце…
Но время шло, и надежда вновь ожила в ее душе, правда, уже не такая яркая и веселая, как раньше — она изменилась лицом и характером, впрочем, как и сама Зарема. Сжав губы и прищурив глаза, надежда застыла в ожидании, томительном, почти невыносимом. Такое состояние стало для Заремы привычным, — впав в своеобразный анабиоз, законсервировав все жизненно важные показатели, надежда сохраняла шансы девушки на выздоровление и возрождение, даже если бы оказалась напрасной.
Но так не могло продолжаться бесконечно долго, Что-то надвигалось с горизонта, что-то должно было произойти.
В один из солнечных июньских дней, выйдя с территории завода по производству радиодеталей, где Зарема работала с семнадцати лет, она еще издали увидела Асю, бывшую одноклассницу, работавшую на почте. Вид у Аси был заговорщически-встревоженный, она явно искала Зарему глазами в толпе работниц, и девушка сердцем почувствовала — у подруги плохие новости. Она не ошиблась — Ася показала ей телеграмму, адресованную Эльдару. Отправительница телеграммы, подписавшаяся Ариной, сообщала номер поезда и число его прибытия на станцию — больше ничего.
Сердце Заремы оборвалось. Машинально она скомкала телеграмму и сунула ее себе в карман.
— С ума сошла! — воскликнула Ася, пытаясь схватить Зарему за руку. — Я отвечаю за нее, отдай!
— Как-нибудь выкрутишься, — бросила девушка и быстрым шагом пошла по площади.
Впервые в жизни она не вернулась после работы домой, а ушла по узкой тропинке в горы. Перейдя по камням ручей, она обогнула скалу и поднялась на широкий уступ, с которого был виден аскеровский дом, окруженный плотным кольцом ив и тополей. Стена сверкала ослепительной белизной, как, наверное, и сто лет назад. Выше стены виднелся второй этаж дома, резные балконы, увитые плющом, новенькая крыша… Жизнь в таком доме должна быть сказкой.
На дом ей незачем было смотреть, ей не суждено было туда войти. Неизвестная русская Арина отняла у нее и дом, и будущее. Зарема подняла глаза выше, на плотную синеву июньского неба. Она сидела, не замечая времени, мстительно представляя сквозь струящиеся из глаз слезы свою соперницу. Вот она сходит с поезда, никем не встреченная, растерянно озирается вокруг. Как туго придется на вокзале этой несчастной рабе любви, как она заплачет, думая, что Эльдар ее разлюбил и женился на другой. Зарема желала бедной русской девушке Арине всяческих бед и несчастий — в распаленном воображении она рисовала неведомую соперницу злобной уродливой карлицей, затерявшейся в огромной толпе у касс, где она тщетно пытается купить обратный билет. Насладившись всласть ее мучениями, Зарема мысленно разрешила ей под утро купить билет в общий вагон пассажирского поезда (чтобы подольше мучиться), и отправила ее из Инарии навсегда.
Занятая этими и многими другими невеселыми мыслями, девушка не заметила, как подкрался вечер. На бледнеющем небе смутно прояснялись первые звезды. Тонкая полоска зари еще излучала уютный оранжевый свет, а подсвеченные золотом облака на несколько минут сошлись в очертания причудливого замка с башнями, зубчатыми стенами, куполами и флагами. Мечтательные глаза девушки, уже основательно просохшие от слез, были подняты к небу — взглядом она стремительно пробегала по ступеням и переходам волшебного дворца — вверх-вниз, вверх-вниз.
Лишь звонкий окрик с тропы напротив вернул Зарему с небес на землю. Оглянувшись, она увидела свою двенадцатилетнюю сестренку, Зульфию, призывно машущую руками. Бросив последний взгляд на рассыпающееся видение воздушного замка, Зарема неохотно поднялась и пошла вниз.
Но в условиях третьей мировой полезное 
Это тебе за меня такая мстя, я жеж помню, как ты надо мной насмехался, когда я в тире стреляла! 
